Четыре сезона жизни (2021)

Победители литературного конкурса награждаются грамотами за 1, 2 и 3 место… Финалисты конкурса получают электронные дипломы по почте. А победителям что, придется куда-то ехать за грамотами и книгами? Сомнительная компенсация получается за дорожные расходы.

Требований к текстам, кроме темы, не предъявлено никаких, зато сопроводительной информацию запрашивают целую кучу, как на Нобелевской премии.

Ни слова не сказано о критериях оценки произведений.

Какие конкретно авторы в жюри, неизвестно, будто это государственная тайна.

Объём произведений неограничен.. Один участник пришлет текст в 1000 печатных знаков, другой — в 10000. Попробуй, их сравни, ведь первое написать легче, а сравнительный анализ делать придется.

Организаторы, наверно, действуют по принципу «меньше напишешь, — не покажешь. что не знаешь, как проводятся конкурсы».

Колобок.

Время быстротечно. События нанизанные на стержень жизни влекут нас вперёд. Отодвинутые в прошлое, они определяют настоящее, формируя тем самым будущее. Суть их определяется лишь в прошедшем времени, но поняв её, можно заглянуть вперед. Неглубоко и недалеко, на чуть-чуть, — на день или час, на слово или взгляд. По возможности поучаствовать в формировании своего будущего. Если это не искушение, не гордыня и не лукавство. Если это вообще возможно!
После второго класса на всё лето я был отправлен в деревню. В село Щелкун к «светящейся» бабушке Анне и строгому деду Ивану, в Бажовские места, недалеко от Свердловска. Жилось мне привольно, бабушка была очень добра ко мне, а деда Ваня, старый коммунист, руководил домом инвалидов и был вечно занят. Ему было не до меня. Только по вечерам, попыхивая на завалинке самокруткой и поглаживая свою любимую плётку, он приговаривал:
— Эх, баловник, доберётся она когда-нибудь до твоей задницы.
— За что дед?
— Когда доберётся, тогда и узнаешь.
— А если я не буду баловаться?
— Всё равно доберётся…
— Так не честно дедушка.
— А бабке почто по хозяйству не помогаешь, она поди старая, ей помощники нужны!
— Ты с ней живешь, вот и помогай, а я еще маленький.
— Вот на то и плётка, чтобы таких шалопаев приструнить… ишь гордый какой, помогать старшим не хочет.
— Ладно завтра за хлебом схожу…
— Не торгуйся, а бабку жалей… на то она и бабка старая, ишь полоскун какой.
Свою знаменитую плётку дед всегда носил с собой, за натёртым до зеркального блеска офицерским сапогом. Плётка была большая, с тремя кожаными ремешками, прибитыми к деревянной палке. На конце каждого ремешка был затянут плотный узелок, а сама ручка блестела, как полированная. Дед говорил, что и моего отца ей наказывали, да и самому деду Ване приходилось испытывать на себе её хлёсткие удары. Плётку я боялся и искал случая незаметно выкрасть её и спалить в печке.
Село Щелкун располагалось на берегу красивого озера, утонувшего в высоких елях. Далёкие и манящие кувшинки качались на его волнах. Плавать я не умел и просил бабушку:
— Баб, сплавай, достань кувшинку.
— Внучок, я же не умею…
— Не ври, ты старая, а старые всё умеют.
— Деду скажу, почто плохие слова на меня говоришь?
— А вот и не скажешь! Он меня плёткой выпорет, а ты тогда виноватой будешь, — ну сплавай баб.
— Всё село смеяться будет, старая бабушка плывёт как крольчиха, тебе не стыдно?
Бабушка была высокая и полная. Я представлял её плывущую за кувшинками, как крольчиху в косынке и хохочущую деревню на берегу озера, и переставал просить. Тем более, что в толпе смеющихся селян, с плёткой в левой руке, стоял справедливый дед Иван.
Почти каждый день мы ходили с бабушкой в лес. За грибами и ягодами. В те времена отношение людей к лесу было другое — не потребительское, не варварское. Лес был кормильцем, советчиком, другом. Он мог спрятать, спасти, помочь, — обижать его было нельзя. Лес не калечили и тем более не убивали его. «Он живой, умный, щедрый» — говорила бабуля. Входя в лес, в первые его подлески, бабушка всегда уважительно здоровалась с ним, просила подсказать, где можно найти земляники, дикой вишни или грибов.
— Слышишь, вона как гудит, зовёт нас.
— А куда зовёт, баба?
— А, во-он туда, за пригорок…
Она показывала направление, куда приглашал нас лес, чтобы мы побыстрее нашли грибов. Лес гудел под напором ветра, а шелест листьев нашептывал какие-то странные, неразборчивые слова. Входя в него, мы как будто попадали в непрочитанную сказку, которую предстояло прочитать. Но больше всего лес не любил тех, кто его жег, ломал и губил.
— Баб, а что будет если я ветку сломаю, просто так?
— А сам в ветку превратишься на том же месте, где испортил её.
— И что, веткой останусь на всю жизнь?
— Почто веткой, в дерево вырастешь, а ночью придёт страшный медведь и изломает тебя.
— И он что, рядом со мной тоже в ветку превратится?
— Тоже. Только ты в ольховую, а он в осиновую.
— Баб, а в какую лучше?
— А сломай, узнаешь.
— Нет. Пусть лучше дед ломает и деревом станет, а я плётку у него утащу. Ты не знаешь, бабушка, где он её по ночам прячет?
— Под щекой.
— Под какой?
— А ты ночью подойди к нему да спроси.
— Боюсь, он мне так врежет.
«Лес просветляет мысли людей» — говорила бабушка, Анна Константиновна. Не знаю как мысли, но спать после лесных прогулок всегда хотелось очень сильно. Крынка тёплого молока со шанежкой и ты камнем летишь в объятья обморочного, дневного сна.
Во дворе дедовского дома, в деревянных пристройках, помещался коровник. Небольшой, уютный, с отгородками для кур, свиней и коровы Милки. На чердаке коровника располагался сеновал. Бабушка стелила старенькую простынку и место для послеобеденного сна было готово. Недавно убранное сено благоухало и пьянило. Я проваливался в него и приятно покалывая тело, оно обволакивало со всех сторон. Запах сена успокаивал и возбуждал, и ты либо мгновенно проваливался в сон, либо долго не мог заснуть, наблюдая как сквозь маленькую дырочку в крыше, в прозрачный полумрак сеновала врывается упрямый лучик солнца. Тонкий и пронзительный, как след от метеорита, он протыкал взволнованный воздух сеновала, сено с перегородкой, а затем вонзался в теплую землю, протыкая и её. Засыпая, мне казалось, что он обязательно подожжёт сарай. Наверное, поэтому дневные сны почти всегда были тревожными и беспокойными.
На обед дед всегда приходил домой. Бабушка раскладывала посуду, чтобы на столе всё было аккуратно и красиво. Дед любил порядок и чистоту. Неторопливо разрезая ароматный хлеб, он с улыбкой поглядывал на меня. Глаза деда Ивана, спрятанные за глубокими морщинами, были пронзительно голубыми. Оттенённые загаром, они казались ясными и бездонными.
После обеда дедушка отдыхал часок на кровати, а потом до вечера опять шел в свой Дом инвалидов. Днём плетка всегда была за голенищем его сапога. А ночью, когда он их снимал? Этот вопрос постоянно мучил меня. Избавиться от плётки помог случай, плохой случай.
Деду было около семидесяти лет, он участвовал в трёх войнах. Иван Васильевич многое пережил — он прожил Великую революцию, кровавую гражданскую войну, пережил великий голод двадцатых годов, преодолел великое строительство тридцатых, прошёл Великую Отечественную войну — он многое прожил и пережил. Наверное, от этих великих дел сердце деда стало очень слабым. Как-то в один из жарких дней июля дед не пришел на обед. Бабушка ждала-ждала, разволновалась и даже не накормив меня, ушла в Дом инвалидов. Через несколько часов, деда с медсестрой и бабушкой привезли на машине домой. Лицо дедушки было серым, болезненно-сосредоточенным. Его положили на высокую кровать, он часто и тяжело дышал. Я поставил табуретку рядом с кроватью и уставился на его осунувшееся лицо:
— Больно дед?
— Помру, кто останется за старшего?
— Я, кто же ещё… ты только скажи, чего делать то надо?
— Бабушкой руководить — вишь как охает, хозяйство не на кого оставить… дом инвалидов тоже…
— С бабушкой справлюсь, с хозяйством тоже, а с инвалидами, нет, — боюсь я их, у них протезы скрипучие… нет деда, с инвалидами никак!
— Вишь какой ты несговорчивый, инвалиды ему не нравятся…, а ты вот поживи без рук, без ног. Без ухаживанья и курице жить тошно.
— Ладно дед, попробую
— Вот и хорошо, иди, я полежу.
Я забрался на печку, чтобы лучше наблюдать, как дедушка будет помирать. Облачённый полномочиями, я теперь отвечал за всё; — и за жизнь деда, и за его смерть.
После уколов дед уснул. Я долго слышал его учащенное дыхание, пока согретый теплом, не заснул сам. Когда я проснулся, вечерело. Тени от предметов прятались по углам, внизу уютно потрескивала печка. Дед лежал на кровати в той же позе. Я внимательно присмотрелся:
— Дедушка… деда, ты еще жив?
Молчание. По комнате бегали волны призрачных огней. В их отсветах, лицо деда казалось мраморным. Я присел на печке, боясь спуститься вниз.
— Бабушка, а деда живой?
Бабушки не было в хате, она доила Милку в коровнике. Я решил сбегать к ней и сказать, что дед помер, и теперь я главный в доме. Осторожно спустившись с печки и открывая входную дверь, я оглянулся. Возле стоявших рядком дедовых сапог, прямо на полу, лежала злополучная плётка. Ноги мои сделались ватными. Стараясь не смотреть на деда, я вернулся к кровати.
— Деда, ты не обижайся… тебе же она не нужна теперь…?
Дед молчал. Я взял плётку, на цыпочках подошёл к печке и открыв заслонку, бросил её в горящее пекло. Языки огня моментально обхватили реликвию. Закрыв печку, я побежал к бабушке, сообщить страшную новость…
Дедушка Ваня не умер. А плётка сгорела. Остались только обугленные гвоздики, соединяющие ручку с ремешками.
Следующим утром, когда я проснулся, дед был на работе. Накрывая завтрак, бабушка с хитринкой в голосе спросила:
— Как спал, внучок?
— Хорошо, бабуль.
— Плётка не снилась?
— Какая, плётка ба?
— А та которую ты сжег!
— Я…?
— Ты!
— Я — нет!
— А это что?
Она положила передо мной обожжённые гвоздики.
— Гвоздики какие-то…
— Какие-то… стыда у тебя нет! Слава Богу, врать еще не умеешь, или уже научился?
— А деда знает?
— Вот на обед придёт и спроси у него.
— А у него плётки нет, нечем меня наказывать!
— Ишь ты как заговорил… нечем, а ремень офицерский на что?
— Бабушка, я не виноват, что он не умер.
— Замолчи! Знать тебя не знаю, ишь жестокий какой. Иди из хаты.
Я поплёлся в коровник рассказать корове Милке о своём горе, но корова была на выпасе. Положение казалось ужасным. Даже добрая бабушка Аня не жалела меня, а уж дед! Я представил его тяжелый армейский ремень с большой медной бляхой и волосы на голове зашевелились от страха. Не дожидаясь расплаты, я решил бежать от неё. В двадцати километрах от Щелкуна находился рабочий посёлок Сысерть, там жили мои двоюродные братья — Виталька и Вася. Я решил, что они укроют меня, на то время, пока дед с бабушкой злятся. Написав на листке: «Я в Сысерти», я положил его на солому в коровнике и убежал со двора. Страх перед дорогой, притуплялся страхом расплаты.
Я обиделся. Мысли путались и скакали туда-сюда пока я шёл к автобусной остановке. Автобуса не было, денег тоже. В какой-то грузовик садились молочницы. Воспользовавшись суматохой, я тоже залез в кузов и поехал с ними. Молочницы были весёлые и голосистые, они ехали доить коров, им было не до меня. Я доехал до коровника, где меня напоили молоком, а когда одна из тёток удивлённо спросила: — «Чей я?» — я почти не врал:
— Бабушки, Анны Константиновны, сын.
— Так внук, или сын?
— Бабушкин внук… Валя, из Челябинска.
— Щелкунской, Анны то?
— Угу…
— А здесь чего один? — Возле любопытной тётки, сгрудились розовощекие доярки.
— Деда в больницу положили… а бабушка разболелась, не может встать, вот я… ну, проведать его еду.
— Точно, Ивана прихватило вчера сердцем-то. Так его значит в больницу?
— Угу, — бесстыдно врал я.
— Чего же ты без гостинцев-то?
— Ну сказали ж тебе, Анна разболелась, а он узнать, как дед — да?
— Да…
— Странно все же, мальчонку одного в больницу…чего он узнать-то может?
— Он же из города, сообразительный. Да?
— Да…
— Ох беда, давай бабоньки хоть молока с хлебом дадим, чтобы передал Ивану.
Я смотрел на любопытных доярок и боялся, что, обнаружив обман, они вернут меня в Щелкун.
— Не переживай мальчик, выживет твой дед, видишь какой ты у него заботливый.
— Ты знаешь где больница-то? Нюрка, проводи его.
— Не надо тётеньки, я сам дойду.
— Проводи-проводи.
Востроглазая Нюрка провела меня до двухэтажной больницы.
— Ты у сестры спроси, где Иван лежит, фамилию то помнишь?
— Помню, как и у меня.
— Ну удачи, понятливый.
Я зашёл в больничный корпус и сразу попал в приёмное отделение. В нос ударил едкий запах кислой капусты.
— К кому мальчик? – Спросила пожилая медсестра в белом халате.
— К дедушке, заболел он…
— А фамилию дедушка имеет?
Испытание моё продолжалось.
— Николаев Иван Николаевич…
Медсестра, низко склонившись над лампой, долго перелистывала пухлый журнал. Пока она искала в списках фамилию деда, меня в упор рассматривала бабка с рябым лицом и большими очками на носу.
— Нету у нас деда твоего, иди к хирургам, может у них лежит, третий корпус, как раз за нами.
— Угу…
— А чего, Иван захворал ли-чё-ли? — Спросила подслеповатая бабка, уставив на меня увеличенные глаза.
— Захворал – хриплым голосом сказал я.
Выйдя из приёмного отделения, я облегчённо вздохнул. Светило яркое солнце, хотелось есть. По пыльной дороге гуляли куры, их подгоняли голосистые петухи, в подсыхающих лужах копошились свиные туши, в небе гудели шмели, над ними проносились стаи воробьёв, надо было ехать в Сысерть. Я пошёл по дороге. Проходя возле покосившейся избы, я заметил одинокую старушку. Поздоровавшись, я сел на завалинку рядом с ней, отломил кусок хлеба и стал запивать его молоком.
— Не здешний? – Сипло проскрипела старушка. Её я не боялся. Она была такой древней и высохшей, что еле ходила. Такая не догонит.
— Из Щелкуна. От деда убежал. Он выпороть меня хочет… я плётку его сжег, хорошую плётку, когда он будто бы помирал…
Белый хлеб был таким вкусным, что я весь светился от удовольствия. Вместе с едой в меня вливалась, смелость и уверенность.
— Беда-а-а. — Проскрипела бабка.
— Беда-а-а…, бабушка предательница, нашла в печке гвоздики и деду рассказала, а он выпороть меня обещал офицерским ремнём, понимаешь!
Бабка повернула сморщенное лицо. Нос у неё был длинный, птичий, а глубоко посаженные глаза ясными и злыми. На всякий случай я отодвинулся подальше. Ещё схватит костлявой рукой, не отцепишься.
— А батька?
— А он в городе. Он добрый, не бьёт меня. – Врал я.
— Фамилия то, как твоя?
Я отпил молока. Любопытство бабки настораживало.
— Ванюков Сашка. Бабуль…, а как мне до Сысерти доехать, не знаешь в какую сторону?
— Так тебе опять через Щелкун ехать то. Не-е-е, помает тебя дед, сторожит уж поди, не проехать тебе в Сысерть-то.
Решив задобрить старуху, я подвинул к ней молоко с остатками хлеба.
— Кушайте бабушка.
— Хлебушко-то хороший, только ты оставайся у меня, чего тебе в Сысерти делать?
— Там папины братья, они защитят меня.
— Как отца то звать?
— Борис, а маму…, а зачем тебе бабушка?
— Так ты Челябинский ли-чё-ль? У вас в Щелкуне-то, один Борька, ну-к дай вспомню… ты Ивана Николаева внук? Бабку то твою поди Анна звать!
Я был рассекречен. Вскочив, я отбежал от хитрой бабки и показав ей кулак направился по дороге, выходящей к небольшому озеру.
— Вернись, колобок! Всё равно-ить не проехать тебе в Сысерть-то!
— Еще как проехать!
И я стремглав побежал к озеру, обещая впредь быть очень осторожным со всеми взрослыми. Искупавшись и освежившись, я отошёл подальше от опасной деревни, где все знали деда Ивана.
За посёлком распахнул свои широкие объятья приветливый лес. Я лёг возле дороги, огибающей село и ведущей неизвестно куда. Оголённое чувство одиночества навалилось и заполнило меня. Внутри жила страшная, отравляющая меня несправедливость. Мне казалось, все птицы и животные, все пресмыкающиеся и насекомые, все смотрят только на меня. Всё вокруг было обращено в мою сторону. Не было в мире проблемы, более важной, чем моё бегство от деда. Бегства от несправедливости. Глядя в пронизанный лучами лес, я мечтал о примирении с дедом, о его раскаянии и покаянии. Успокоенный и убаюканный мягкими мыслями я провалился в сон.
— Мальчик! Мальчик, проснись. — Незнакомый парень тряс меня за плечо. — Не знаешь, как в Абрамово проехать?
— Нет, мне самому в Сысерть надо.
— Сысерть? Так это рядом с Абрамово, хочешь подкину, если тебе туда?
Я забрался в кабину грузовой машины и честно рассказал молодому водителю историю своего бегства.
— Да-а-а… делишки у тебя. – задумчиво произнес он.
Долго ехали в молчании. Водитель был в нерешительности. Рядом сидел десятилетний пацан, сбежавший из дома. По-хорошему меня надо было вернуть назад, к деду и бабке. Этого требовал здравый смысл. Но в водителе происходила внутренняя борьба. Это было видно. Вспомнил ли он своё недавнее детство, свои обиды от взрослых. Видя его смятение, интуитивно понимая его сомнения, я испугался.
— Дядя остановите пожалуйста, мне в туалет.
Парень притормозил машину и улыбнулся приветливой улыбкой:
— Не врешь, что к братьям едешь в Сысерть, не обманываешь меня?
— Честно, нет!
— Ладно, довезу до братьев… пойдешь в туалет?
— Расхотел что-то.
Он потрепал меня по волосам и пыльный грузовик вновь набрал скорость.
Машина подъехала прямо к дому дяди Саши. Возле дома стоял знакомый Щелкунский газик и папина волга. Даже снаружи чувствовалась нездоровая суета, царящая внутри дома. Всё стало понятно. Я сидел в кабине грузовика и боялся пошевелиться. Солнце садилось за горизонт, приближался вечер, путешествие закончилось. Николай по моему выражению догадался обо всём.
— Извини, приехали…
На звук подъехавшей машины из ворот дома вышли бабушка Аня, деда Ваня, дядя Саша, брат Васька, брат Виталька и отец. Увидев меня, они облегчённо засуетились, запричитали, обрадовались. Все, кроме отца. Я сидел в нагретой кабине и чувствовал всем телом, как он смотрит на меня — не моргая, взвинчено, плотно. Подошёл, открыл дверь машины, подал руку, помог спуститься и когда я встал на землю, влепил жёсткую, мужскую пощёчину.
— Плётку такую-же сделаешь и деду отдашь. Понял! – Я всё понял.
Потом родственники обнимали меня, целовали, дед трепал по волосам, бабушка нежно прижимала к себе и украдкой плакала.
Вечером отец уезжал в город. Он подвёз нас с бабушкой и дедом в Щелкун.
Всю обратную дорогу я смотрел на те же березы и сосны, которые несколько часов назад провожали меня в другую сторону. Теперь они так же махали зелёными ветками, встречая и провожая меня. Они приветливы всем путешественникам, проезжающим в хорошую погоду. Но, был ли я тем же мальчиком, на обратной дороге в Щелкун? Что изменилось во мне? Что осталось?
Я украдкой посмотрел на деда, сидевшего у другого окна. Те же деревья махали деду своими зелёными лапами, так же приветствуя и провожая его. Он смотрел на них, седой, невозмутимый, старый. Сухие, усталые руки, покоились на его коленях. Тёмные вены бороздили их. Во всём его мудром теле жила покорность происходящему. Мне вдруг стало ужасно жалко деда. За его потерю и за её невосполнимость, за его старость и за мою молодость, и глупость. Мне захотелось прижаться к нему и бескорыстно поделиться здоровьем и молодостью — тем, чего так не хватало ему. Но поняв невыполнимость желаний я заплакал, переполняемый жалостью к себе, к деду, ко всем, кого обидел и кого буду обижать. Обижать, раскаиваться, просить прощения и быть прощёным. Как просто, и как всё сложно!
Руками, пахнущими хлебом, бабушка опустила мою голову на свои колени, спрятав меня в них.
— Не бойся, ремень деда я спрятала! – Тихо прошептала она.
Боже, как она ошибалась! Именно сейчас мне так хотелось наказания. Чтобы своим неумелым искуплением хоть немного приблизится к его прощению. Я протянул свои руки и накрыл ими руки деда, спрятав его и себя от будущего.
Взрослые часто наказывают детей, когда этого делать не надо, и прощают их, когда наказание необходимо. Хоть бы советовались иногда с нами, с детьми.